Я был влюблён в Иру, Женю, Нину и нашу докторшу и возни за своей спиной не замечал. В честь докторши я совершил подвиг: удрал ночью на озеро и искупался в холодной воде, а к обеду следующего дня уже лежал в изоляторе и моя любовь меня пользовала — я был единственным больным. Она измеряла температуру моего тела, клала на лоб холодные компрессы, подавала лекарства, нежно касаясь то коленом, то грудью, то просто поглаживала мою дурную голову сладко пахнущей рукой. Болеть было легко и приятно.

Лена навестила меня на следующий день. Она принесла черешню, была печальна и молчалива, а я, высокотемпературный и налекарственный, ничего не понимал; да я и видел-то её до того всего пару раз: она была в другом отряде…

Потом пришли поднять мой боевой дух эти негодяи с пачечкой девичьих писем. Письма были простыми и трогательными: «Ты мне тоже нравишься, ты не похож на других…»

Пацаны заходились от хохота, а мне было совсем не смешно: мой горячечный мозг пытался придумать, как выкрутиться из этой истории.

Спалось мне плохо. В соседней комнате скрипело и стучало. Сонный, больной и злой, я пошёл туда. Моя докторша дарила любовь физруку, сидя на нём сверху. Я был разочарован: докторша, моя докторша, нежная и хорошенькая, без белого халата оказалась жирной бабищей с отвислым трясущимся брюхом! Как я не замечал этого раньше?

Я вернулся в свою палату и лёг. Снились хохочущие друзья, подмигивающий физрук, озеро, покрытое письмами…

Мне были рады, и я был рад, и только перед Леной было неловко: как с ней себя вести, я не знал.
Лена тоже меня избегала и уехала до окончания лагерной смены.

Инициатор мистификации Рафик живёт теперь в Израиле, а Сашка, писавший от моего имени, давно умер. Пионерские лагеря, я слышал, ещё существуют. Что там творится, я себе и представить не могу: дети теперь так быстро взрослеют…